За свою жизнь Анна Анатольевна давала клички стольким собакам, козам, а особенно кошкам с котами, что на этого сил придумывать уже не хватило. Назвала по цвету шерсти — Серым.
Однажды взял и появился, ещё котенком — не разберёшь, она это или он, — жалобно попросился в избу. Была та пора, какую называют предзимье — снега нет, кое-где зеленеют сорные травы, днём солнышко припекает, но стоит ему зайти или хотя бы прикрыться лёгким облачком, и воздух протыкают колючки холода, а земля за ночь схватывается, покрывается мёрзлой коростой.
И вот в такой колючий вечер пришёл он к Анне Анатольевне и попросился.

Она погнала было, а он не побежал, как другие коты и кошки, забредающие в чужую ограду, остался сидеть на краю крыльца. Смотрел на неё без страха и кошачьей наглости. Как-то так, как равный смотрел, но попавший в тяжёлое положение, и глазами просил: «Помоги».

Анна Анатольевна подумала, потом подняла его за шкирку, подержала. Котёнок висел покорно, поджав лапы, продолжал смотреть на неё. И теперь глаза говорили: «Здоров я, здоров…» Анна Анатольевна поставила его на крыльцо и открыла дверь. Котёнок вошёл.

С тех пор жили вдвоём.

Изба была большая — шестистенок с двумя печами, двумя сенями — тёплыми и холодными. Вокруг сорок соток земли. Баня, летняя кухня, стайки, завозня, дровяник, унавоженный огород с парником и теплицей. Большое богатство, которое давно стало никому не нужно. И Анне Анатольевне тоже. Даже высокое крыльцо раздражало — повзбирайся на него по двадцать раз на дню, без ног останешься.

Порастерялась родня, поумирали ровесники. Анна Анатольевна давно ждала смерти, но не звала её. Тихо радовалась каждому новому дню, находила работу в своей ограде. Телевизор смотрела не равнодушно, а то ругаясь с теми, кого в нём показывали, то соглашаясь, сочувствовала оказавшимся в беде, радовалась, когда ловили воров и бандитов.

Засыпать только было тяжко. И чувствовала, что устала, что сон даст сил, что скорее в нём проползёт тёмная ночь, а там будет завтра, солнышко и дела, но уснуть быстро не получалось. Наваливались воспоминания, и всё нехорошие, горькие, от которых дремота проходила совсем. Пропадала, как вдруг пропадает густой туман, открывая грязь, доски с гвоздями, острые углы, прочее, чего не хочется видеть и нужно опасаться…

Нехорошего было позади много. В детстве, которое и почувствовать путём не пришлось, — нужно было помогать взрослым по хозяйству, нянчиться с младшими братом и сестрой, ещё и успевать уроки делать. Потом — училище в районе, которое Анна Анатольевна быстро бросила — не тянула её будущая профессия маляра-штукатура. Вернулась сюда, устроилась на ферму дояркой.
Тогда как раз вводили машинное доение, доярки ходили в белых халатах, как врачи; коровники содержались в чистоте, скотники напоминали санитаров. В общем, хорошо она отработала эти почти четыре десятка лет. Успела выйти на пенсию до развала, разора. А теперь ферма давно пуста, от коровников остались только коробки. Длинные, серые, без крыш…

Семья была. Трое детей — два сына и дочь. Да они и сейчас есть, но сами уже почти старики. Время, когда приезжали каждое лето, сначала одни, потом с невестками и зятем, потом и с внуками, видать, кончилось навсегда. Изредка кто-нибудь навещает, но коротко, без желания. По обязанности. Внуки взрослые, им в деревне скучно, нечисто, комары кусают, туалет на дворе… Зовут к себе жить. Но опять же так, для проформы, что ли.

Покидать свой дом Анна Анатольевна не хотела. Вернее, никогда у неё не возникало серьёзной мысли, что переедет, навсегда или хотя бы надолго окажется не здесь. Два раза была в областном центре, у младшего сына, и эти дни показались ей длинными и пустыми, и даже нянченье с внучкой не радовало. Как жить в квартире, она просто не представляла, жалела этих старух, или сидевших с утра до вечера на скамейке у подъезда, или вылизывавших клумбочки-палисаднички под стеной их семиэтажки.

«Вам бы в свои домишечки, в огородики, по пяток курочек каждой, — про себя советовала Анна Анатольевна. — А то ведь чахнете, от безделья с ума сходите». Слово «безделье» произносила мысленно, не с осуждением, а с сочувствием.

Сама она каждый день что-нибудь делала. Часто необязательное, иногда и вовсе вроде бы лишнее. Но знала — перестанет двигаться, и скрутит, опутает немощь. Держала куриц. То пять, то семь. На зерно тратила денег наверняка больше, чем если бы покупала яйца в магазине или у кого из соседок, но представить пустым оградку для куриц не могла. И каждый апрель на вопрос мужика с птицефермы из соседнего района:

— Куры нужны?

Отвечала:

— Возьму, возьму.

Но сил становилось меньше и меньше. Пришлось пригласить соцработника, опять же соседку, сорокалетнюю Надю, которая приходила два раза в неделю, носила воду, продукты, покупала, когда бывала в районе, лекарства и оплачивала квитанции за свет, клала деньги на телефон.

Правда, слишком загружать Надю Анна Анатольевна не хотела — многие дела за плату. И хотя деньги имелись — и пенсия, и дети присылали, — но стыдно было жить барыней, за которую стирают и моют. Или неловко. Или вовсе брезгливо, что ли. Как это, чужой человек стирает твоё бельишко.

В общем, пока справлялась. И, бывало, целый день проводила на ногах, не чувствуя большой усталости, упадка сил, тоски. Но вот вечера… Те их часы, когда телевизор выключен, свет потушен, надо спать, а не спится. И лезут, лезут червями в голову тяжкие воспоминания.

Не сложилась у неё жизнь с Виктором, с мужем. Скандалов не было, криков на полдеревни; тихо всё происходило, холодно, незаметно для детей. И это, наверно, хуже, чем со скандалами.

Прокричаться, докричаться если, то, глядишь, и наладилось бы, а так… Лет через пять после замужества — уже сын и дочка родились — Анна Анатольевна узнала, что муж от неё ходит. Вернее, добрые люди нашептали. Намёками, усмешками — так, что какое-то время она не верила. Потом собралась с духом и в один из деньков, выходной был, проследила, куда пошёл её муж. Ей сказал, что знакомый — уж и имя его не помнит теперь — помочь попросил. А на самом деле — к этой.

Эту звали Ольгой, жила на другом краю деревни. Будто специально Виктор такую выбирал, подальше от своего дома. Ольга была приезжей — привёз её муж сюда, а сам вскоре утонул в пруду. Думали, она к своим вернётся, но не вернулась. Может, Виктор как раз и приласкал, и обещал ласкать, она и осталась. Была поварихой в совхозной столовой.

Спряталась в тот денёк Анна Анатольевна за телеграфным столбом, дождалась, пока муж в калитку войдёт. Постояла, надеясь, что вот-вот, вот сейчас выйдет. А он не вышел. Ни через полчаса, ни через час. И она повернула домой…

Виктор явился в ранних сумерках, весёлый, добрый, и отлюбил Анну Анатольевну так жарко, что засомневалась: был ли он у любовницы. И потом несколько дней не решалась завести разговор. Но в голове, как только расставались, стучало одно: Виктор сейчас у той, Виктор у той… Он работал на тракторе, получал разные задания, часто в самой деревне, а Анна Анатольевна почти всё время была на ферме — в десяти километрах…

Всё же решилась выяснить, и муж спокойно ответил: да, ходит к Ольге. Она ему нравится. И Анна тоже. И бросать не намерен. Дом он содержит, детей любит… И, как умеют убеждать сильные мужчины, убедил её, что вот так — правильно. Да и немало тогда было в деревне подобных треугольников. Мужчины и парни бились на мотоциклах, гибли в драках, тонули, сгорали от водки. Виктор не пил почти, был работящим, душа компании. Да и главное — детей любил. И Анна Анатольевна решила — пусть так. Хоть так…

Но с той поры у неё любовь к мужу пропала. Осталось узаконенное штампом в паспорте, свидетельствами о рождении общих детей сожительство. В постели она не могла стать страстной, выделывать то, что не стыдно, когда любишь, когда знаешь, что ты единственная.

Так и прожили почти двадцать лет. Пять лет любви и двадцать сожительства…

Виктор умер быстро, почти не болел. Похудел буквально за месяц, стал ко всему равнодушным, безучастным. Часто садился и сидел ссутулившись, скрючившись. Казалось, пережидал что-то страшное, происходящее внутри.

Анна Анатольевна просила провериться у врачей, он отмахивался: пройдёт. Не прошло. Умер в сорок семь лет.

Оказалось, рак желудка. Врачи с удивлением спрашивали Анну Анатольевну:

— И что, никогда не жаловался?

Она отвечала:

— Нет.

И молча жалела и злилась на мужа, что вот так поступил. Может, спасли бы. А теперь ей с тремя детьми. Старший только-только из армии пришёл, хоть и техникум за спиной, но ведь время надо, чтоб на ноги встать. Дочь учиться пошла в пединститут, младший ещё в восьмом классе. А сильнее злилась, что с Ольгой со своей так и не расстался. До последнего раз, два раза в неделю тащился.

Ольга пришла на похороны. Постояла поодаль от разрытой могилы, когда уже все кинули на гроб горсть земли, быстро подошла и тоже кинула. Анна Анатольевна стерпела. Что ж, двадцать лет терпела, чего теперь… Хотя, может, кормила его чем — рак желудка ни с чего не случается. Или подсыпала травки и смеси годами, чтоб присушить окончательно.

Наверное, из-за неверности мужа пережила его смерть без большого горя. Не убивалась, как некоторые. Случаи были, что прямо к мужу-покойнику в могилу кидались или чахли после похорон и в буквальном смысле уходили следом. Но это чаще у молодых бывало или у старых. Анне Анатольевне тогда перевалило за сорок пять; мужчина как самец ей уже не был так нужен, как раньше, мужчина-помощник, в общем-то, тоже. Через год после смерти Виктора продали корову, вместо трёх свиней стали держать одну. В общем, вскоре приспособились, да и боль со злобой утихли.

Устроился старший, женился на хорошей девушке, успели получить двухкомнатную квартиру до всех этих перемен-приватизаций; дочь вышла замуж, и тоже человек попался неплохой, Анну Анатольевну уважал, когда бывал здесь, помогал. Ну и младший сын не подвёл. Все её навещали, и лет тридцать прошли без тоски одиночества, горести и этих изматывающих дум, когда не можешь уснуть.

Была животина — коза, свинья, курицы, иногда пяток гусей, несколько кроликов, собака само-собой, кошка. Кто-нибудь из сыновей или соседских мужиков по первому морозу резал мясную скотину, а по весне Анна Анатольевна заводила новых — оправдывалась тем, что куда девать зачерствевший хлеб, морковку с капустой, которых вечно получается с избытком, мелкую картошку, много ещё чего съестного, что хоть выбрасывай… Собаки и кошки дохли сами, прожив свой недолгий век. Появлялись следующие — щенки, котята.

Потом на свинью, козу, кроликов не стало хватать сил, потом на гусей, а там уж и на куриц. В позапрошлом году, кое-как закопав на краю огорода сдохшего на цепи пса Тёмку, решила нового щенка не брать. В прошлом не дождалась Рыськи, и не стало у неё кошки. «Околею, а они тут голодные, — оправдывала себя. — Надя-то не каждый день забегает».
И вот возник этот Серый. Наверное, он спас её в ту зиму. Вернее, забота о нём помогла Анне Анатольевне ту зиму пережить.

Никогда не замечала за собой особой заботливости о животине — кошки так и вовсе её внимания почти не удостаивались, да и не требовали. Кинешь хлебного мякиша, иногда молока в блюдце плеснёшь, вот и вся забота. Кошка или кот должны себя сами кормить — вон продух в полу, а там подполье, где всегда шарятся мыши, а нет мышей, выбирайся через другой продух, в завалинке, и иди по сарайкам, в заброшенный коровник, сенник, а то и воробьёв карауль.

Но над этим Анна Анатольевна венчалась как над малым дитём. Кормила тем же, что ела сама, — курятинкой, да ещё и без шкурки, сыром, колбасой «Докторской», супчику наливала. К обычным заказам Наде, что купить в магазине, добавился кошачий корм.

Кот платил благодарностью. В избе не гадил, а ходил в подполье, может, и на двор. Не приставал, но, если Анна Анатольевна сидела в кресле и смотрела телевизор, пристраивался у её ноги, слегка тёрся. И она в конце конов разрешала:

— Ладно, забирайся.

Тот мягко запрыгивал и сворачивался у неё на животе. И уютно мурчал, как маленький обогреватель.

Однажды, когда она, по обыкновению, не могла уснуть, осторожно забрался на кровать, лёг в ногах. Анна Анатольевна хотела его согнать — никогда не бывало, чтоб кошка на кроватях спала, но не стала. Слушала, слушала мурчание Серого и уснула.

С тех пор он приходил к ней каждый раз, а если вдруг устраивался в другом месте, она сама звала его:

— Да уж иди, попой мне свои песенки.

И Серый с готовностью шёл, постепенно подбираясь всё ближе и ближе к её груди, голове. Мурчал, мурлыкал, и Анне Анатольевне казалось, что он её жалеет, лечит…
Так они прожили зиму.

Когда немного подсохло, Серый стал ходить с ней по двору, обнюхивал стены, вёдра, обживался на ближайшем к избе пространстве. Дремал на солнышке. При нём как-то и работалось получше, полегче — вроде не для одной себя стараешься.

Освоившись внутри ограды, кот начал выбираться на улицу. Анна Анатольевна поначалу останавливала, просила не ходить, пугала собаками и пацанами. Но что её слова — пустое. А в избе не запрёшь. Деревенский, не из какой-нибудь городской квартиры на двадцать первом этаже.

Поначалу прогулки Серого были короткие, а потом пропадал на час, другой, пропускал обеды. И вот ночевать не пришёл. Анна Анатольевна до ночи выходила на крыльцо, звала, слушала собачий лай на соседних улицах, протяжные крики дерущихся котов, и ей представлялось, что это рвут её Серого.

Вернулся рано утром через продушину. Долго ел оставленное на блюдце, умывался, а потом завалился на краю кровати и проспал целый день. Вечером снова плотно поел и полез под пол.

— Да куда ты? — плачущим голосом спрашивала Анна Анатольевна. — И так вон вся шерсть в войлок сбилась, морда расцарапана. Ещё и глаз выбьют. Сиди ты дома.

Серый глянул на неё извиняющимся взглядом, словно объясняя: не могу, нельзя не пойти.

— Я думала, ты хороший мальчик, а ты хулиганом растёшь. А-я-я-яй.

И теперь все разговоры с соцработницей Надей сводились к коту. Надя слушала жалобы и сдержанно улыбалась, может, и грустно, предчувствуя, что и ей в старости предстоит жаловаться на любимого котика — мужа у неё давно не было, дети учились в городе; старость наверняка предстояла одинокая…

Ближе к осени Серый стал пропадать на два-три дня, а то и на неделю. Анна Анатольевна и беспокоилась, и ждала, и злилась. Много обидных для кота слов говорила, пока его не было, а когда появлялся — радовалась, гладила, пыталась на руки взять (силёнок, правда, не хватало), клала на блюдце самое вкусное.

И вот интересно — кот, весной и летом возвращавшийся голодным, растрёпанным, подранным, теперь был почти всегда сыт, шерсть лежала ровно, будто её расчесали.

— Охотиться научился? — спрашивала Анна Анатольевна. — Всех победил? Козырем теперь ходишь?

Серый блаженно закатывал глаза и громко мырчал.

Постепенно она привыкла, что он уходит на несколько дней, а потом возвращается, живёт с ней примерно неделю — конечно, не без прогулок по окрестностям. Что ж, кошки — не собаки, им свобода нужна. Вот морозы стукнут, перестанет… И вспоминались те поздние вечера, когда Серый каждый раз был с ней, жалел её, лечил тоску. Без него засыпалось по-прежнему трудно.
Летом коротко приезжал младший сын. Кое-что подладил, с огородом немного помог. Кота одобрил.

— Да и псинку бы не помешало, — сказал.

Анна Анатольевна отмахнулась:

— Какая псинка… Порой до обеда выйти собраться не могу, а она тут будет голодная.

— Переезжать тебе надо. Плохо одной.

— Уж лучше вы сюда, на чистый воздух.

— Я б с радостью. До пенсии дотяну — и сорвусь.

— Мне до твоей пенсии не дожить.

— Посмотрим, мам, не зарекайся…

Наступила новая зима. Последняя или очередная. Нанятые мужики возили берёзовые стволы, пилили на чурки, чурки кололи на поленья, поленья Анна Анатольевна вместе с Надей складывали в поленницы. Одна поленница была вдоль ближайшей к крыльцу стены, чтобы далеко не носить, другая — возле бани.

Серый наблюдал за работой, сидя на большой комлистой чурке, которую никак не смогли раскочерыжить, жмурился.

— Ну вот, будете теперь с хозяйкой в тепле-е, — говорила Надя. — Никуда ходить не надо, лапы морозить.

Но ходить он не перестал. Морозы не остановили. По-прежнему почти по неделе пропадал, а потом по неделе жил дома. Извёл этим Анну Анатольевну. Она стыдила его, жалела, кормила всё вкуснее и вкуснее. Ничего не помогало…

Иногда, чтоб не закиснуть за своим забором, не одичать, она отправлялась в магазин.

Собиралась долго, тщательно. Одевалась и тепло, но и так, чтоб одежда не задавила. Пуховик, который лет пять назад подарила дочь, спасал. Анна Анатольевна сначала отказывалась: ну куда я в нём, ещё и розовый, это молодёжи носить. А теперь нарадоваться не могла…

И вот в один из февральских дней, когда солнце светило так ярко и весело, что сидеть дома было невыносимо, копошиться в ограде казалось бессмысленно и скучно, она решилась пойти. Состояние позволяло.

Взяла тряпичную сумку с длинными ручками — на плечо вешать, бодожок. Заперла дверь в избу, калитку. Ключи на кольце с тяжёлой гайкой, чтоб чувствовать и быстро найти, опустила в карман. Отправилась.

Здоровой добегала до магазина минут за десять, а вот такой… Нет, грех жаловаться. Шла нормально, дышалось легко. Воздух студёный, а солнце печёт. Снег хрустит, но не как в декабре, сухо и колюче, а по-другому — будто льдинки крошишь. Воробьи на кустах ругаются, сороки сидят на заборах и, завидев человека, начинают стрекотать. Кажется, не тревожно, а радостно. И даже не отлетают, когда мимо проходишь. Может, подарка ждут.

— Дам, дам, — бормочет Анна Анатольевна. — На обратном пути дам. В магазин вот пошла… куплю чего.

Магазина, который знала она с детства — длинного сруба из толстых брёвен, — давно нет. В середине девяностых закрыли, потом, поняв, что вряд ли когда откроют, местные стали сдирать вагонку, вынули рамы, сняли шифер, а лет пять назад остальное сгорело. То ли умышленно подожгли, какие-нибудь следы заметая, то ли по дурости. И лежит до сих пор, постепенно травой зарастая, горка углей.

Нынче магазина в деревне аж три. Все частные. Маленькие, тесненькие, скудные. За любой мелочью народ в город ездит — там и выбор, и дешевле намного.
И Анна Анатольевна шла не столько за покупками, сколько на деревню поглядеть, может, увидеть кого, парой слов переброситься.

И увидела. Кого столько лет не видела, о ком думать брезговала. А когда вспоминала, хотелось плакать от обиды и злости. Ольгу. Ту самую.

Идёт тоже медленно, тоже с палочкой, с сумкой на плече. К тому же самому магазину. А за ней — Серый. Её, Анны Анатольевны. Хвост трубой, лапки ставит след в след, морда довольная, как у бутуса, которому конфету пообещали.

Но, может, не он? И Анна Анатольевна позвала:

— Серый! Кыс-кыс!

Кот обрадовался, даже метнулся к ней и остановился. А потом шагнул за спину Ольги.

— Какой Серый… — заскрипела Ольга невнятным, будто камни во рту, голосом. — Мой это, Витуся.

— Чего? — Анну Анатольевну поразила кличка. — Ви… Ты как смеешь?.. — Глянула на кота; да, это был её Серый, и морда теперь растерянная, уши торчком, а усы и хвост обвисли. — Серый… Серок, иди ко мне…

— Да мой это кот, — хмыкнула Ольга.

— Ты… — Анну Анатольевну залил гнев. — Ты от меня, гадина, мужа отрывала всю жизнь, а теперь и это? Тварина такая!

— Фу! — Ольга осадила её, как собаку. — Совсем спятила. Мой это кот. Второй год у меня.

— У меня он второй год. И бегает… Куда бегает?.. Вот, понятно теперь. Что ж ты за ведьма такая!

— Сама ты ведьма чиканутая. Витуся, пойдём, родной…

— Серый, иди сюда. Иди, милый.

— Витуся… — Ольга тяжело наклонилась и собралась взять кота на руки.

Он отскочил. В замешательстве глянул на одну, на другую и кинулся в сугроб. Вынырнул, вскочил на забор. Постоял, проверяя, есть ли за ним собака, и прыгнул внутрь чьей-то ограды.
Старухи остались одни.

Иллюстрация: «Первый номер»

об авторе

Сенчин Роман Валерьевич

• Возраст: 50 лет
• Страна и адрес фактического проживания: Россия, г. Екатеринбург
• Краткая творческая биография: писатель, автор романов «Зона Затопления», «Ёлтышевы», «Информация», «Минус», «Нубук», сборников рассказов «Иджим», «День без числа», «Абсолютное соло», «Срыв» и др. Книги входили в шорт-листы литературных премий «Большая книга», «Национальный бестселлер», «Русский Букер» и т. д. Лауреат премий «Большая книга», «Ясная поляна», Правительства Российской Федерации в области культуры, «Венец» и др.